АМС |
| ТИТУЛ | КАРТА САЙТА | СТАТЬИ | НАШИ ФАЙЛЫ | СПРАВКИ |
© Э. Ванюкова, 2011
В самом конце 2007 года произошло событие, значение которого трудно переоценить. Оно возродило надежду многих россиян на позитивные изменения в области духовного воспитания детей и юношества в стране, много лет терзаемой, оболваниваемой и растлеваемой безответственными, если не сказать сильнее, деятелями многочисленных коммерческих СМИ. На них почему-то до сих пор не находится в России никаких рычагов воздействия – ни юридических, ни экономических – несмотря на имеющийся положительный опыт других государств, и от этой порочной практики страдают прежде всего дети и подростки.
Сейчас очень сложно противопоставить что-либо технократии, явно враждебной человеческой природе. Она в области управления общественным сознанием поставлена на службу неутомимой деятельности пошлого телевидения и неконтролируемого интернета, с его порно-сайтами. Хотя достижения технической мысли в сфере образования и культуры должны бы направляться на достижение исключительно благородных целей.
В сложившейся ситуации, достигшей своего апогея и грозящей низвергнуть все гуманистические ценности, возведя насилие, тупость и духовную глухоту в ранг высшей «добродетели», главной мишенью для молоха деморализации становится не только неокрепшая детская психика, но также и сам НРАВСТВЕННЫЙ ЗАКОН, заповеданный Господом людям.
Можно смело утверждать, что страна упускает уже второе (если не третье) поколение, которое превращается посредством электронных «игрушек» в маленьких рабов, духовно убогих, с необратимо исковерканными сознанием и моралью. Они проводят многие часы у светящихся экранов мониторов, где «картинка» практически не меняется годами: бьют, убивают, догоняют, стреляют, насилуют, мучают, орут, визжат, горланят...
Более того, дети сами включаются в эти процессы, участвуя вначале в сетевых играх компьютерных клубов, в которых царят дикие вопли и нецензурная лексика, а уж затем многие подростки пытаются сами апробировать – на гoре окружающим! – полученные виртуальные «навыки» в реальной жизни.
И вот, 22 декабря 2007 года, благодаря многолетним усилиям Русской православной церкви, на правительственном уровне было принято решение – хочется верить, судьбоносное – о введении в школах России с 1 сентября 2009 года (в составе учебных часов федерального компонента) предмета, изучающего основы православной культуры и нравственности. Предстоит колоссальная работа по разработке программ и подготовке кадров. До первых результатов ещё ох, как далеко... Но – слава Богу! – свет в конце туннеля забрезжил.
Будучи убежденной сторонницей воспитания, основанного на православных традициях (и прежде всего в семье, а затем уже в школе), автор данным выступлением надеется внести свою лепту в общее дело.
Яркий пример семьи Ивановых-Радкевичей, прожившей в Красноярске ровно четверть века (1897-1922), думается, послужит убедительным аргументом в поддержку процесса восстановления доминирующей роли православия в семье. Ибо только этот Богом данный фундамент до сих пор охраняет – и преумножает! – нетленные свойства «наследства», оставленного членами семьи Ивановых-Радкевичей как нашему городу, так и России: святость, чистоту и духовность, воплощенные в музыке церковных песнопений главы семейства Павла Иосифовича и в уникальных текстах воспоминаний как его самого, так и его второго сына Александра [3, 4, 5].
Девятнадцатилетним юношей и новоиспеченным выпускником Петербургской придворной певческой капеллы прибыл в 1897 году в Красноярск для работы учителем пения Павел Иванов.1 Молодой человек был беден, но обладал большим музыкальным талантом и весьма привлекательной наружностью. Приехал он не один, а вместе со своей обожаемой матушкой.
С тех пор как скончался отец, прошло уже 13 лет, а они так и не смогли вернуться к «жизни скромного благополучия» и вынуждены были учитывать каждый пятачок своего скудного бюджета. Любовь Прокофьевна была чрезвычайно набожна и во всем уповала только на Бога. Всегда брала маленького сына в церковь, а когда он выходил из дому, крестила на дорогу и говорила: «Матерьня молитва на воде не тонет и на огне не горит».
Помогало.
Однажды Павел едва не утонул:
«Лиговка, узенькая канавка, была покрыта льдом – стояла зимняя пора. В некоторых местах были проруби для полоскания белья. Мы шли берегом вдоль деревянных отгородок. В одном месте я увидел накатанный мальчиками лед, быстро сбежал вниз и с разбега покатил по льду, не заметив, что в конце раската прорубь и конечно угодил туда. Я оказался в речке почти до плеч. Мой Онисим стоит на берегу бледный, от ужаса онемел и только благодаря находившейся поблизости женщине я был вытащен из воды. Проходивший мимо мужчина крикнул извозчика и, заплатив ему, поручил отвезти меня домой. Онисим, кажется и провожал меня до самого дома. Ужас моей матери был неописуем, когда я в мороз, весь мокрый ввалился к ней. Вместо нагоняя я получил от нее ласковый уход: она меня раздела и уложила в теплую постель. Последствий, кажется, никаких не было» [4, с. 13-14].
Павел Иосифович в своих «Автобиографических записках» запечатлел и самые ранние впечатления детства: «…помню отца, стоящего с матерью на молитве – их я рассматривал, нагнувшись до пола и опираясь в него руками. Помню розовую лампадку с круглыми просветами» [4, с. 9]. А также описывает, как мудрая мать каждый раз поощряла его, угощая пирожком с вареньем, за долгие, нелёгкие для ребенка, часы выстаивания на богослужениях.
Впечатлительный мальчик даже видел пророческие, как ему казалось, сны, порождаемые детской наивностью, но эти сны его не пугали. Павел Иосифович до конца жизни помнил, как он семилетним мальчиком увидел во сне старца Симеона Богоприимца. Старец, «подойдя ко мне ... и указывая на меня, сказал: «Вот он!» [...] Я часто вспоминал этот свой детский сон, видя в нём для себя хорошее предзнаменование, и уверенность в этом давала мне силы и смелость смотреть вперёд» [5, с. 47].
А Любовь Прокофьевна рассказывала сыну, как во сне Николай Чудотворец указал ей, где находится её любимая, украденная вечером кем-то, подушка. Ко всеобщему удивлению, подушка действительно обнаружилась в соседнем номере гостиницы, куда Любовь Прокофьевна, сразу же проснувшись, побежала. «Такие факты укрепляли нашу... веру и мы покойно на всё смотрели» [там же].
Человек, настроенный скептически, быть может, улыбнётся, читая эти строки. Но дело в том, что именно в возрасте семи лет звонкоголосый мальчик, благодаря хлопотам матери, стал певчим в храме св. Пантелеимона, что и определило весь его жизненный путь музыканта, композитора, педагога и музыкального деятеля.
Наряду с работой в храме св. Пантелеимона, Павел пел в домовой церкви Инженерного замка, а с 10 лет – в Смольном соборе. Поездки в Смольный, располагавшийся тогда за городской чертой, были особенно мучительны:
«Долго-долго надо было тащиться на конке. Летом было сносно, а в хорошую погоду даже приятно наверху вагона на открытом воздухе, но зимой было тяжело в холодном вагоне: замерзали ноги. И, так как галош у меня не было, я выбивал ногами дробь в унисон с кондуктором, продрогшим, как и я. Особенную досаду вызывали частые остановки на каждом перекрёстке, после которых кучер с большим трудом приводил в движение застоявшихся и промерзших на остановке лошадей. А приедешь в собор – там тоже холодно, да еще и угар от печей»
— вспоминал Павел Иосифович [4, с. 15]. Но он не роптал на судьбу: «...я втягивался, привыкал и научился терпеть лишения» [там же].
А лишений было предостаточно.
Мать отказывала себе буквально во всём, чтобы накормить и хоть как-то одеть своего мальчика:
«Сама она ела, как мне помнится, мало, но всегда у нас бывало что-нибудь сладкое – мед, варенье, пирожное, но все это в минимальном количестве; покупалось на 7-8 копеек и растягивалось на два-три дня. Одевался я бедно, но всегда аккуратно, чисто, и мать сама следила за этим и приучила навсегда меня к опрятному виду. Вспоминается случай, происшедший у нас в те трудные времена, когда я еще не мог помогать деньгами матери. Надо было сшить пальто для меня. Мать пожертвовала для этого свою тальму, распоров ее на куски. Когда портной прикинул материал и сказал, что этого на пальто не хватит, горю нашему не было границ! С трудом подбирая и сшивая куски, мать сама сделала что-то, похожее на пальто. По этой части у нас было очень плохо. Да и с обувью получалось почти то же самое. Башмаки заказывались дешевому сапожнику, и два раза подряд он ухитрялся обувь мне обузить. Мать по своей скромности не решалась возвратить негодную обувь, и я принужден был с болью натягивать ее и так разнашивать» [там же].
И это лишь небольшая часть примеров бедственного положения, которое претерпевала семья, состоящая из вдовы и её единственного сына.2
В принятом летом 1897 года маленькой семьёй Ивановых решении о переезде из Петербурга в Красноярск, далеко не последнюю роль сыграли нежные чувства Павла к матери. Он был озабочен тем, что она уже много лет обитает в полуподвальном помещении бывшей кухни при Мариинской больнице, тогда как сам он жил в небольшой комнате при Казанском соборе. Однако комната была служебная, и взять Любовь Прокофьевну к себе он не имел права.
После окончания капеллы юноша ездил «на смотрины» в гарнизонную церковь Царского села, где к нему отнеслись с благосклонностью и показали будущее жильё:
«Но комната мне совсем не понравилась, и я уехал ни с чем, пообещав прислать им своего товарища. Матери своей я ничего неприятного никогда не сообщал, щадя её покой. Она всегда соглашалась со всеми моими решениями, не возражая, и вполне мне доверялась» [4, с. 42].
Павлу надо было что-то срочно предпринимать, дабы обеспечить семье средства к существованию.
В этот критический момент не иначе как само Провидение послало ему встречу в Казанском соборе с директором Красноярской учительской семинарии Ф. И. Говоровым, которому «позарез» требовался учитель пения. Юноша, как в сказке, получал сразу всё желаемое: и подъёмные, и надёжное рабочее место, и приличный заработок, и перспективу получить прекрасную служебную квартиру из четырёх комнат в жилом корпусе, строящемся для Учительской семинарии. «Моей матери, разумеется, было бы приятнее остаться в Царском Селе, нежели ехать в далекую, незнакомую Сибирь, но она не возражала [...] Нас провожала сестра Василия Александровича...» [4, с. 42-43].
Упомянутую Павлом Иосифовичем девушку звали Катей, и она была младшей дочерью Александра Семёновича Фатеева – композитора и старшего регента Казанского собора. Надо полагать, в тот момент Кате очень хотелось тоже сесть в поезд и уехать вместе с Павлом и его матерью. Но в большой патриархальной семье Фатеевых шли разногласия по поводу Катиной судьбы. Василий Александрович, старший сын Фатеевых, был против женитьбы Павла на своей сестре и всемерно способствовал скорейшему его отъезду из Петербурга. Отец же склонялся к положительному решению.
В конце концов, Ивановы и Фатеевы породнились. Год спустя Павел и Екатерина, получив благословение родителей, обвенчались в Красноярске. Семью Фатеевых представляла на бракосочетании старшая сестра Кати Ольга Александровна, которая сопровождала невесту и её приданое на пути в Сибирь.
Об А. С. Фатееве, своём наставнике и будущем тесте, Иванов-Радкевич записал:
«Сам он был строго религиозен. Его представительная фигура, выразительное, серьезное лицо, обрамленное большой бородой, внушали каждому почтение. Он редко улыбался и еще реже смеялся; одного его взгляда на нас было достаточно, чтобы все приходило в порядок. Мы его не могли любить; у нас было какое-то особое чувство к нему» [4, с. 22].
О супруге Александра Семёновича Софье Иосифовне (в девичестве Станкевич) практически ничего не известно. В Красноярском краеведческом музее есть только одна её фотография, сделанная около 1880/81 гг., когда Софья Иосифовна уже была матерью всех своих детей.
Екатерина Александровна, младшая дочь в семье, очень на неё похожа. Всего же детей у Фатеевых было шестеро: Людмила, Василий, Сергей, Ольга, Екатерина и Семён. Их отличали музыкальность и хорошая образованность.
Василий и Ольга помогали отцу в обучении юных певчих. Ольга, пианистка, давала им уроки фортепианной игры. А Василий, сам учившийся в то время в консерватории у Иогансена и Римского-Корсакова, занимался с мальчиками музыкально-теоретическими предметами. Василий, вскоре занявший место постаревшего отца, около 20 лет регентировал в Казанском соборе (вплоть до его закрытия), а затем перешёл в храм Спаса-на-Крови.
Катя играла на пианино, хорошо рисовала и знала языки. Сергей слыл знатоком и ценителем церковного пения. Так, он специально явился в собор в очень важный для Павла день – день его первой самостоятельной службы в отсутствии А. С. и В. А. Фатеевых: «...все шло гладко; даже, более того, в отдельных моментах хор звучал как-то особенно, например, при пении «Отче наш»… что мне отметил восторженно младший брат Василия Александровича – Сергей Александрович, присутствовавший в соборе» [4, с. 41].
Драматично сложилась судьба Семёна. Властный отец запретил ему учиться в консерватории и согласился поддерживать семью младшего сына материально только при условии, что тот будет учиться в Технологическом институте. Семён же не мыслил себя вне музыки и не смог оставить консерваторию. И когда, в конце концов, тайное стало явным, разразилась страшная семейная гроза. Она закончилась тем, что Семён в отчаяньи совершил грех самоубийства: выбросился с третьего этажа на мостовую и погиб, оставив на сносях свою юную жену.
О старшей дочери Людмиле известно только то, что она была замужем за начальником Царскосельского вокзала. И отец в глубокой старости жил у неё в доме. А за два года до смерти (которая последовала в 1818 году) Александр Семёнович успел навестить в Красноярске семью младшей дочери и повидать повзрослевших внуков.
Екатерине Александровне по возрасту и интересам ближе всего была сестра Ольга. Ольга не раз бывала в Красноярске и подолгу гостила у Ивановых-Радкевичей. Екатерина, в свою очередь, также ездила к ней со своими детьми сперва в Курск, а затем и в Москву. Сёстры во всём поддерживали друг друга.
У Павла Иосифовича и Екатерины Александровны Ивановых-Радкевичей было четверо сыновей. В марте 1899 года в семье Ивановых-Радкевичей родился первенец, которого назвали Константином. 28 июля 1900 года родился Александр, через год – 25 сентября – Михаил и, наконец, 10 февраля 1904 года – Николай.
Каждый из сыновей Ивановых-Радкевичей достоин особого повествования. Дети унаследовали от родителей выразительный внешний облик и художественную одаренность. А в процессе воспитания их природные задатки развились всесторонне.
В доме были коньки, велосипед, бинокль, механический метроном, трёхдюймовый телескоп фирмы «Optik Urlaub», фотоаппарат, библиотека, рояль. Летом братьев обязательно вывозили за город. «Жизнь наша еще только начиналась, а красота природы и искусства уже наполняла нас», — писал Александр Павлович. Мальчики играли на различных инструментах (фортепиано, мандолина, балалайка, медные духовые), с отроческих лет пели в хоре. Коля – самый талантливый – уже в 1-2 годика начинал кричать и плакать, когда слышал фальшивые звуки. Чуть позже, узнав названия нот, поправлял старших братьев «по слуху».
В результате, следуя примеру отца, двое из четырех сыновей – Александр и Николай – связали свою жизнь с музыкой. В чём и преуспели.
Александр Павлович в 1926 году поступил в Московскую консерваторию как пианист. Окончив этот курс, он в 1933 году поступает уже на специальность «оперно-симфоническое дирижирование».
Его дальнейшая творческая и преподавательская деятельность связана с такими учебными заведениями Москвы, как музыкально-театральное училище им. Глазунова, консерватория им. Чайковского, музыкальное училище и музыкально-педагогический институт имени Гнесиных, институт культуры.
Николай Павлович в 1928 году закончил Московскую консерваторию по классу композиции у знаменитого Р. М. Глиэра. Крупнейший специалист в области духового оркестра, Н. П. Иванов-Радкевич стал также и выдающимся педагогом по инструментовке, которую с 1929 года преподавал в консерватории (с 1939 года – профессор).
Автор учебников и многочисленных музыкальных произведений. Самые известные среди них – это марши, созданные в военные 40-е годы: «Капитан Гастелло», «Родная Москва», «Победный марш». Они принесли ему в 1943 году Государственную премию и заказ инструментовать для духового оркестра Государственный гимн СССР.
В 1952 году Николай Павлович был назначен начальником кафедры инструментовки Института военных дирижёров Советской Армии.
Третий сын Ивановых-Радкевичей – Михаил Павлович. Несмотря на музыкальные способности, он выбрал стезю художника-пейзажиста. С 1937 года состоял членом Московского отделения Союза художников. Выставлялся.
Человек разносторонних интересов. В начале 30-х годов он был близким другом поэта Николая Клюева вплоть до высылки последнего в Нарым в 1932 году. В 80-е годы Михаил Павлович занимался творческим наследием Клюева. Он собирал также всё, что касалось семьи Ивановых-Радкевичей. Страдал от небрежности изложения, искажения фактов, от многочисленных неточностей, появляющихся в текстах, причём, ещё при жизни людей, которые сами были участниками или свидетелями событий.
Трагической страницей в истории семьи стала судьба старшего сына Константина: он умер в тифозном бараке г. Иркутска, будучи офицером армии Верховного Правителя Сибири Колчака. Дата его смерти и место захоронения остались неизвестными.
Александр Павлович Иванов-Радкевич, хотя и провёл бóльшую часть жизни в Москве, сумел оказать неоценимую услугу Красноярску и красноярцам, создав на склоне лет (по примеру отца) свои мемуары, охватывающие первые два десятилетия XX века. Благодаря его воспоминаниям сегодня, спустя столетие, мы имеем возможность составить представление об укладе жизни этой замечательной во всех отношениях семьи, глава которой, по сути, формировал и определял профессиональное развитие музыкально-художественной жизни города.
Перечисление заслуг и деяний Павла Иосифовича – отдельный вопрос. Об этом теперь, к счастью, можно прочесть в специальных статьях. В частности, у Е. В. Прыгун, и. о. профессора Красноярской государственной академии музыки и театра, исследующей прошлое музыкальной культуры Красноярья [9, 10].
В рамках нашей темы хотелось бы акцентировать те свойства, которые Павел Иосифович, что называется, впитал с молоком матери и пронёс, не расплескав через всю свою земную жизнь.
«Он, помимо прекрасной школы, полученной в одном из лучших музыкально-образовательных заведений России, обладал великолепными человеческими качествами: душевной чистотой, сердечностью, человеколюбием, милосердием. [...] Профессионализм и творческая энергия Павла Иосифовича увлекали молодёжь, по-хорошему «заражали» её желанием участвовать в музыкальной жизни города»,
— пишет Е. В. Прыгун [10, с. 159, 161].
Из воспоминаний Александра Павловича ясно проступает атмосфера семьи, где дети безоговорочно почитали старших.
Слова: Отец, Мама, Бабушка – он пишет только с заглавной буквы. Дети прекрасно видели и понимали, как глубоко Папа любит Бабушку, что Мама находится на «пьедестале», потому что на ней держится весь дом, и она обеспечивает Папе возможность содержать большую семью и отдыхать.
Отцу же редко удавалось выкроить время для общения с детьми: с утра он бывал на занятиях в семинарии, с трёх часов дня и до семи-восьми часов вечера давал частные уроки фортепиано, а ещё позднее сам садился за рояль, если не приходил кто-нибудь из желающих совместно помузицировать. Но иногда в редкие свободные вечера, обычно зимой, Павел Иосифович собирал детей во дворе у телескопа:
«В течение всей нашей жизни он [телескоп — Э. В.] доставлял нам столько радости, что только музыка превосходила её. С тех пор как мы себя помним – музыка и телескоп составляли неотъемлемое содержание нашей жизни» [3].
Главным принципом воспитания мальчиков стал личный пример отца.
Александр Павлович прекрасно и полно передал всё, что чувствовал и он сам, и его братья:
«Отец никогда нас ничему не учил, не поучал и не внушал. Он просто жил перед нами интенсивной творческой жизнью и, повседневно наблюдая его рядом с собой, мы подсознательно брали от него всё, что он мог дать нам своим примером. Он сочинял, играл, беседовал почти ежедневно с посещавшими его дом музыкантами, педагогами, ссыльными «политическими», врачами, инженерами, юристами, искавшими его общества и, очевидно, с интересом проводившими с ним время. Мы же, сидя в большой столовой за чаем, или в уютной гостиной, были свидетелями всех этих вечеров и подсознательно усваивали такой же стиль жизни. Мы не помним, чтобы на столе было вино, водка, обильная еда или дым от папирос. Всё было серьезно, умно, интересно, солидно. Гости приходили часов в семь и никогда не засиживались позже девяти – половины десятого. Все были люди занятые, работавшие и вставали рано – около половины восьмого. [...] А вечера и елки заканчивались к 10 часам, и никто на это не сетовал – двух-трех часов было довольно, чтобы досыта навеселиться и нарадоваться» [3].
«Церковная служба вошла незаметно в нашу жизнь с раннего детства. Папа и Мама были очень набожны» — писал Александр Павлович [3]. По воскресеньям всей семьёй они отстаивали в семинарской церкви обедню, которую обычно вёл Павел Иосифович (руководил хором). Позднее, повзрослевшего Сашу, хорошо изучившего к тому времени службу, часто приглашали регенты из других красноярских храмов для чтения молитв и текстов из «Посланий» св. Апостолов. Сам он с особым удовольствием пел в Кафедральном соборе у Ф. В. Мясникова: «Там я познакомился со «Всенощной» Рахманинова и «Литургией» Чайковского» [3].
Большим счастьем для семьи, глубоко изучившей Ветхий и Новый Заветы, были вечера, когда звучание этих же текстов они слушали на древнееврейском языке, который знала М. М. Крамник. Многолетний друг Ивановых-Радкевичей, она давала сыновьям Павла Иосифовича уроки игры на фортепиано.
Отец Мины Мироновны служил раввином в городе Вильно и сумел обучить её правильному произношению.
«Нам всем было очень интересно слушать тот язык, на котором говорил Иисус Христос. Из Священной Истории некоторые слова нам были уже известны, например: «Или́, Или́! ламá савахфани́?» [Евангелие от Матфея 27: 46. — Э. В.]. Но как это выговаривалось, фонетика языка – совершенно незнакома, и гортанные твёрдые звуки читающей производили на всех большое впечатление» [3].
В своих мемуарах Александр Павлович задаётся вопросом: как получилось, что незаметно для них самих, все братья выросли трудолюбивыми, честными, наделёнными чувством долга и способностью сострадать, а их жизнь всегда была наполнена смыслом? Но он же сам и отвечает на эти вопросы каждой страницей и каждым словом своей рукописи.
Например, он пишет:
«Отец органически не выносил алкоголя. Всегда подталкивал отвращение к нему, и наша юность опекалась в этом смысле очень серьёзно» [3].
Серьёзной семейной опеке помогала и вся воспитательная структура существующих в городе учебных заведений. Так, в мужской гимназии, где учились мальчики Ивановы, выдавались при поступлении «Правила». Согласно им все гимназисты должны были носить одинаковую форму и не появляться без родителей на улице после 19 часов, т. к. это грозило снижением оценки за поведение.
И здесь же Александр Павлович с горечью описывает к сколь разрушительным последствиям – и как стремительно! – привели революционные преобразования 1917 года. Провозглашенную тогда свободу основная масса населения, и прежде всего молодёжь, начала понимать как вседозволенность:
«Жизнь молодёжи как-то вдруг раскрепостилась. «Правила», выданные каждому поступающему учиться в гимназию, перестали сами собой соблюдаться. Одежда строго форменная постепенно изменилась сообразно вкусу каждого. Я начал носить рубашку из тёмного сатина с отложным воротничком и заправлял её в брюки, затянутые широким мягким поясом. Гимназисты появлялись на улице после семи часов вечера, не боясь попасться на глаза надзирателю» [3].
А с конца октября ситуация усугубилась:
«В гимназии о занятиях никто и не думал. В классах и коридорах группами стояли учащиеся и педагоги, и среди этой неопределённости слышалось только одно повторявшееся слово – «переворот». В апреле 1918 г. нас досрочно выпустили с аттестатом зрелости. Это был последний выпуск Красноярской губернской мужской гимназии, получивший аттестат зрелости. [...] Официальное напутствие выпускникам дал А. П. Оносовский. Нас собрали в актовом зале. Оба класса – основной и параллельный. Всего человек 45. Выстроились мы у западной стены под пустой рамой от портрета Александра II, который недавно оттуда вынули. Когда Александр Порфирьевич начал свое обращение к выпускникам, Лев Козлов (Калтат) тронулся к выходу, и за ним последовал ещё один выпускник. Не прошло и полминуты, как один за другим выпускники параллельного класса начали покидать зал. Все до последнего ушли, не дослушав директора» [3].
Драматические события, происходившие в России, начиная с 1914 года, не обошли и Ивановых-Радкевичей. Саша, которому только что исполнилось 14 лет, близко к сердцу принимал беды, которые постигли и крестьян, и горожан, и военнопленных, и его товарищей по гимназии, тем более, что тяжёлая полоса затянулась на долгие-долгие годы. В этот период ярко проявись такие душевные качества русского народа, как милосердие и сострадание, составляющие неотъемлемую часть этического идеала православия.
Не могу отказать себе в том, чтобы не процитировать довольно крупный фрагмент из воспоминаний Александра Павловича, касающийся событий Первой мировой и Гражданской войн, ибо лучше, нежели он сам, невозможно передать мысли и чувства молодого человека, выросшего в православной семье и обладающего тонкой душевной организацией:
«...как гром, разразилась война. У нас в далёкой Сибири эта весть ударила по тем семьям, где оказались новобранцы. Стоны, слёзы, горе ворвалось в крестьянские семьи, где уход в армию молодого работника угрожал благополучию хозяйства. А сибирские крестьяне умели работать, поэтому жили безбедно. Теперь оставались без мужчин многие семьи, и нужда начала стучаться почти в каждый дом.
[...] Кроме огромного количества раненых, искалеченных людей, война переполнила город военнопленными немцами, австрийцами, турками. Турки не выдерживали 30°–40° мороза и умирали от туберкулёза. Австро-венгры и немцы акклиматизировались в неприглядных, суровых бараках городка военнопленных, расположенном в степи верстах в трёх от территории кладбища на север. Там они организовали ремесленные артели и занимались изготовлением обуви, изделий из дерева – табакерок, папиросниц, спичечниц. Где они доставали материал и инструменты, нам известно не было. Но когда в 30° мороза на улицах города их видели с товаром в руках, посиневших от холода; когда, съёжившись на морозе в ботинках с обмотками, шинелишках и шапчонках, австрийские ремесленники и крестьяне в чужой, ненужной им стране искали пропитание через свой труд, – сердца красноярцев трепетали от горести и жалости за этих невинно страдающих людей и от негодования на тех, кто поверг их в несчастье. Я не знаю, как другие, но я по ночам заливался слезами, вспоминая виденное днём, и молил Бога помочь людям найти выход.
Моя семья помогала им, как могла: встречая таких замерзающих на морозе вояк, приглашали их домой. Мама угощала, поила чаем, намеренно затягивала разговор, чтобы дать возможность беднягам отогреться, опомниться от горя, на чужбине вспомнить о семьях, родине и внушить надежду на возвращение. Десятки таких новых знакомых перебывали у нас в доме. Некоторые из них, поверив искренности, приходили время от времени вновь, как к друзьям. Рассказывали о родных краях, о семьях, о детях. Большинство же чувствовали себя очень неловко. Сидели смущённые, не зная как себя вести, куда девать руки. Краснели, потели, молчали, поглощая горячий чай и домашний белый хлеб. Эти вызывали чувство особой горечи и боли. Как правило, такие визит не повторяли.
[...] О войне, как средстве массового убийства себе подобных, всегда говорят как о неотъемлемой функции в общем течении истории человечества, вместо того, чтобы ежеминутно, ежечасно, ежедневно внушать к этому слову отвращение и прилагать все силы всего человечества к прекращению войн. Наоборот – все правительства через всевозможные средства информации воспитывают свою молодёжь так, что она идет воевать, то есть убивать во имя лучшего будущего, во имя справедливости. Но кто из убивающих своего мнимого врага может поручиться, что его учителя в вопросе убийства стоят на правильной позиции? Разве только через убийство противника можно прийти к прекрасному, доброму, умному?! Всё сдвинулось в эти дни в моём сознании, и я дал себе слово найти ответ на заданный вопрос или отказаться убивать!
[...] Наводнившие город беженцы входили в дома и, падая от истощения, усталости и от болезни, уже не могли подняться. Умерших было так много, что их не успевали хоронить. Трупы увозили подводами за город и сжигали, поливая керосином.
[...] Уборные в домах были до отказа забиты и промёрзли. Во дворе накопилась гора не убиравшихся и промерзавших нечистот. По улицам, едва переступая ногами, бродили понурые, исхудавшие лошадёнки, больше напоминавшие скелеты. Деревянные перила и столбы на улицах были перегрызены ими, и обессилевшие животные падали тут же. Сердобольные прохожие подкладывали им под морду клок соломы, но губы уже не двигались, только пошевеливались, а из глаз проистекала мировая скорбь.
[...] Квартира наша превратилась в ночлежный дом. Сами мы устроились в гостиной и спальне, а две комнаты, кухню и прихожую отдали тем, кто не имел, где преклонить голову. Поместившиеся у нас слегли, будучи тифозными больными, а мы, как могли, ухаживали за ними. В столовой лежали в жару трое. В бывшей бабушкиной комнате устроили старушку-мать, со дня на день поджидавшую своего сына-солдата, где-то с ней разминувшегося.
[...] Мама изнывала от тоски за Костю, так как от него уже три месяца не было вестей. Когда всякая надежда была утрачена, к нам явились три офицера, сверстники и однополчане нашего Кости. Один из них рассказал, что лежал рядом с ним в тифозном бараке и когда Костя решил, что его дни сочтены, то дал ему наш адрес, просил зайти и передать всё, что он знает. Немного спустя Мама получила письмо от сестры милосердия из Новониколаевска, где та писала по просьбе Кости, что произошло с ним…» [3].
Гибель Кости наложила тяжёлый отпечаток на судьбу семьи. Его смерть, похоже, стала вечной – и ТАЙНОЙ! – их болью. Поминать сына родители могли только в церкви. А Николай, младший в семье, которого с детства со старшим братом связывали особенно нежные отношения, своего второго ребенка – сына, родившегося в 1930 году – назвал в его честь. Но сам Константин Николаевич долго об этом даже не догадывался. О «дяде Косте» старшее поколение молчало, пока не разговорилась сама Екатерина Александровна, которой в то время было далеко за 80. А в 70-е годы об обстоятельствах военной службы и безвестной кончины Константина в последние дни правления Колчака поведал в своих мемуарах уже Александр Павлович.
Если бы правда о смерти старшего сына Ивановых-Радкевичей получила огласку раньше (например, в 20-30 годы), то двери Московской консерватории для Александра и Николая остались бы закрытыми навсегда. И по какому руслу потекла бы жизнь всех остальных членов семьи можно лишь предполагать...
Воспитанные на постулате о том, что всё сущее на Земле есть творение Божье, братья Ивановы воспринимали окружающую их природу как Храм. Она вызывала в их душах трепет, восхищение и преклонение. Не удивительно, что один из них, Михаил, стал художником-пейзажистом. Педагог Михаила по Красноярской рисовальной школе Д. И. Каратанов развивал его способности, предлагая писать этюды в окрестностях города по собственному выбору юноши.
Как личное горе братья переживали результаты природных стихийных бедствий – наводнений на Енисее и лесных пожаров:
«Гибла красота, гибли леса, травы, цветы, птицы, звери, насекомые! Всё, всё горело в адском огненном вихре. [...] Утром мы увидели дело рук этого лесного пожара после прошедшего ночного ливня. Горы предстали нам обезображенные, почерневшие, обгоревшие. Лишь кое-где остались на земле мокрые зелёные пятна, напоминавшие о прежнем величии растительности этих мест». [3]
Своеобразную «поэму в прозе» создал Александр Павлович о красноярских «Столбах», куда он попал впервые в возрасте 13 лет. Вот только небольшой фрагмент этой «поэмы»:
«...мы проходили сквозь заросли малины, красной и чёрной смородины дальше по тропе, к подножью Второго Столба – прямо к ключу, бившему из-под огромного валунообразного камня. Это было священное для каждого столбиста место. Бьющий из-под земли ключ образовал вокруг себя воронку в гравии, дресве и песке. Заботливые руки её расширили и увеличили до двух аршин в диаметре. Это был неприкосновенный резервуар, а нависшая над ним каменная громада защищала его от засорения сверху. В барьере образовался сток воды, и вытекающая из первого резервуара чистейшая влага собиралась во втором резервуаре, значительно больших размеров. Из него брали воду для питья и приготовления пищи. Он был глубокий, прозрачный, и на его дне можно различить каждую песчинку. Отсюда шла вода через сток в третий резервуар. Это было уже значительно ниже первого резервуара, сохранявшего свою первозданную чистоту. Никого никогда из вновь приходивших сюда никто не поучал и не наставлял. Каждому разумному человеку, и мальчику и старику, всё было ясно, и каждый неуклонно соблюдал неписаный закон, охраняя благословенный дар природы – воду.
Я не могу найти в душе слова, лучшего, чем «уют», которое бы передавало моё впечатление от величественных картин могучей сибирской природы в неповторимо прекрасных окрестностях Красноярска, Енисея и «Столбов». Природа словно всё специально сконцентрировала на небольшом пространстве, чтобы человек не ощущал себя потерянным, но чувствовал уют, теплоту и первозданную красоту нетронутых цивилизацией мест.
Если когда-нибудь читателю случится пройти этой дорогой, пусть он остановится на десяток минут в устье Лалетиной и напьётся досыта из этой дивной чаши прекрасного: налево, вздымаясь высоко к небу, уходит вдаль зелёная стена горного хребта, ниспадающая к реке, нижняя часть которой отражается в зеркальной поверхности Енисея. Впереди прямо из реки вырастает Шелонин Бык [правильно – Шалунин Бык. — Э. В.]. Гордо возвышается его розовый массив среди густой тёмно-зелёной массы буйной растительности. За Шалуниным Быком гряды гор приобретают более светлые краски и на горизонте сливаются с горами противоположного берега. [...] Бескрайнее небо благословляло мир, тишину, цветущую природу.
Удивительную эру переживает Земля! Есть ли ещё во Вселенной такое благословенное пристанище, где бы так удачно сложились все необходимые условия для счастливой жизни природы, как на нашей родной планете – на нашей Земле?!» [3]
В 1926 году в Москве родилась первая внучка Павла Иосифовича и Екатерины Александровны – Наташа (дочь младшего сына Николая), а через 4 года появился на свет и её родной брат Костя. В силу чрезвычайно стесненных условий проживания семьи Николая Павловича, его маленькие дети часто и подолгу находились у дедушки с бабушкой в их тоже небольшой комнатке коммунальной квартиры. Особенно Наташа, которая прожила у них с 5 до 12 лет. В этой комнатушке, теперь уже для внуков, Ивановы-Радкевичи сумели сохранить нетронутым удивительный мир. Он был наполнен звуками фисгармонии, звёздами, которые можно было рассматривать в дедушкин старый телескоп, загадочной жизнью простейших организмов, наблюдаемых с помощью детского микроскопа, и ликами икон в углу, перед которыми всегда мерцал свет лампады.
«Детство мое прошло в атмосфере благостной умиротворенности», — говорит Наталья Николаевна.3 Внуки в письмах, независимо друг от друга, отмечают, что бабушка и дедушка были очень набожны, но не до фанатизма. Вот что вспоминает Наталья Николаевна:
«Я уже в том возрасте чувствовала, что около меня находится тонкая возвышенная натура. И дедушка для меня так и остался светочем, почти неземным существом. Каждый вечер он читал нам с бабушкой определенный кусочек из Евангелия, читал Библию. Почти каждый день он ходил в церковь, ездил на Елоховку в храм Богоявления Господня. Меня тоже иногда брали в церковь. Конечно, я носила крестик, но когда пошла в школу в 8 лет – его пришлось снять. [...] Мы с дедушкой ходили в Третьяковскую галерею. Он привил мне интерес к искусству и вообще к знаниям. В памяти остался облик дедушки, стоящего передо мной со сложенными у груди ладонями и с умилением смотревшим на меня».
А в письме Константина Николаевича подчеркивается, что, несмотря на существующую опасность доноса и убогие бытовые условия, дедушка с бабушкой не отреклись от раз и навсегда заведенного жизненного уклада и не стали вероотступниками:
«Дедушка преподавал в одной московской школе. Жили они очень скромно. В коридоре стояла табуретка, на ней – керосинка. На ней они готовили себе пищу. Помещение отапливалось дровами. Павел Иосифович и Екатерина Александровна были глубоко верующими, соблюдающими все посты и религиозные праздники, православными христианами. Перед тем, как лечь в постель, читалась молитва перед иконой. Утро начиналось также с молитвы. Но это выполнялось всегда тихо и осторожно, чтобы не дошло до соседей. Ведь учитель советской школы не должен был быть верующим и тем более приобщать к вере детей. Тем не менее, молитвы я запомнил на всю жизнь. Если выходной день совпадал с днём церковного праздника, мы, все вчетвером, ехали в Елоховскую церковь. После богослужения я на паперти раздавал медяки нищим, которые мне давала бабушка.
Были случаи, когда дедушка замещал органиста во время службы в польском костёле на улице Мархлевского».
Хочется лишний раз напомнить, что всё это происходило в 30-е годы XX века с их сатанинскими циничными лозунгами («Каждой школе – ячейку безбожников!», «Долой верующих преподавателей!» и т. п.), и семьи, исповедующие православие, находились под реальной угрозой физического уничтожения. В этот же период Павел Иосифович создал свои «Автобиографические записки» – текст, за который он мог поплатиться свободой или даже жизнью. Но Бог миловал! Очевидно, вера в то, что он выполняет богоугодное дело, побеждала все сомнения и страхи.
Смерть Павла Иосифовича, последовавшая 1 декабря 1942 года после тяжёлой и мучительной болезни (гнойный плеврит), стала примером подвижничества, смирения, терпения и жертвенной любви – главной ценности христианской нравственности. Когда он понял, что обречён, то отказался от пищи и приобретаемое по его карточкам велел отдавать маленьким внукам.4
По Воле Божией самый сильный в жизни поступок Павлу Иосифовичу суждено было совершить, пребывая в состоянии крайней немощи, «ибо, когда я немощен, тогда силен» [2 Кор. 12: 10. — Э. В.]. И об этом знают и помнят все его потомки.
1. Ванюкова Э. А. П. И. Иванов-Радкевич: духовные и музыкальные опыты петербургского периода жизни // «Восьмые Рождественские образовательные чтения в Красноярске». — Красноярск: Епархиальный отдел религиозного образования и катехизации, 2007. — с. 206-214.
2. Ванюкова Э. А. П. И. Иванов-Радкевич: к проблеме влияния Петербурга на формирование музыкальной культуры Красноярска // Моцарт, Танеев, Шостакович: история и современность. — Красноярск: КГАМиТ, 2007. — с. 81-86.
3. Иванов-Радкевич А. П. Тетради воспоминаний (рукопись). — ККМ о/ф 9544-2/Д (2700-2709).
4. Иванов-Радкевич П. И. Автобиографические записки / Сост. и комментарии Э. А. Ванюковой. — Красноярск: ГОУ СПО «Красноярское училище искусств», 2006.
5. Иванов-Радкевич П. И. Автобиографические записки / Машинопись А. П. Иванова-Радкевича, 1978. — 52 с. — ККМ в/ф 6671.
6. Кривошея Б. Г., Лаврушева Л. Г., Прейсман Э. М. Музыкальная жизнь Красноярска. — Красноярск, 1983.
7. Музыкальная энциклопедия [МЭ]. В 6 тт. — М.: Советская энциклопедия, 1973-1982.
8. Православная этика: нравственное поведение христианина. Краткая практическая энциклопедия / автор-составитель О. А. Казаков. — С.-Петербург: «САТИСЪ», 2005.
9. Прыгун Е. В. П. И. Иванов-Радкевич – организатор профессионального музыкального образования в Красноярске // Музыкальное творчество: традиционные формы и новые тенденции в современном осмыслении. Вып. 3. — Красноярск: КГАМиТ, 2003. — с. 4-12.
10. Прыгун Е. В. Из истории музыкальной истории Красноярска: от «бесовских игр» скоморохов – к Народной консерватории (1628-1920). — Красноярск: Красноярский краевой фонд науки, 2007. — 238 с.
11. Св. Константин Пархоменко. Знакомьтесь: Православие. — С.-Петербург: ИД «Нева», М.: «ОЛМА–ПРЕСС Гранд», 2003. — 128 с.
12. Христианство: Энциклопедический словарь. В 3 тт. — М.: БРЭ, 1993-1995.
1 Ивановым-Радкевичем Павел Иосифович стал только спустя 15 лет, будучи известным автором православных песнопений.
2 Чтобы не повторяться в отношении важных для духовного становления Павла двенадцати годах его жизни (от 7 до 19 лет), автор напоминает читателю о существовании статьи в сборнике «Восьмые Рождественские образовательные чтения в Красноярске» [1], которая называется «П. И. Иванов-Радкевич: духовные и музыкальные опыты петербургского периода жизни». В ней как раз и отражён опускаемый здесь временной отрезок
3 Как эта, так и последующие цитаты, принадлежащие Наталье Николаевне Наумович и Константину Николаевичу Иванову, приводятся по их письмам к автору публикации.
4 К 1942 году их было уже пятеро. Кроме Наташи и Кости родились: сын Александра Павловича Саша (9 лет), дети Михаила Павловича Зоя (8 лет) и Игорь (3 года).
© «Академическая музыка Сибири», оформление, редакция, 2011